© Анастасия Розанова, 2008.01.31
Японцы любят ужасы. И красоту (хотя красоту, видимо, всё-таки больше...). Во всяком случае, они раньше других народов научились представлять ужасное прекрасным, и до сих пор стойко удерживают лидерство в этом вопросе. Ими изобретены церемония художественного вспарывания собственного живота и неоспоримо доказано (задолго до опытов европейских романтиков), что самые страстные любовные истории возникают с участием мертвых девушек. Для того, чтобы с комфортом предаваться созерцанию красоты ужаса, японцы создали самостоятельные живописные и литературные направления – муцан-э («зверские картинки») в традиции гравюрной техники укиё-э и кайдан, «истории об ужасном», один из поджанров «литературы снов», юми-моногатари (да-да, все эти «Рассказы ночной стражи», «Повести о карме», «Пионовые фонари» и остальные эдогавы рампо).
И вот этот прекрасный ужас, столетиями зревший в недрах терпеливой японской культуры, начинает оживать... шевелиться, двигаться, говорить... вторгаться в дома беззащитных отаку! Сперва это был Ayakashi - Japanese Classic Horror, а теперь и Mononoke. Оживают гравюры, оттиснутые на тонкой бумаге ручной выделки. Свистят флейты, скрипят цикады, с похоронным стуком закрываются расписные двери- фусума, и голос Такахиро Сакурая гипнотизирует слушателей. Живые люди, каждый со своей мимикой, пластикой, прикусом и выражением лица, разыгрывают зловещий спектакль на невидимых подмостках мистического «Кабуки». Западный стиль, йокогома-э, просачивается в островные интерьеры вместе с мебелью «модерн», железной дорогой и вездесущим Густавом Климтом.
«Мононокэ» собран из пяти новелл, посвященных каждая своему ужасу (домовым, морскому дьяволу, безликому призраку, химере и кошачьему бесу) и объединенных красотой (тоже достаточно жуткой, впрочем) экзорциста-Аптекаря. Со своим заплечным коробом он странствует по миру, повсеместно истребляя призраков-мононокэ. Потому что мононокэ, как выясняется, это совсем не то, что аякаси – нечисть, привидение или чей-то дух; в мире существует множество духов, и уничтожить их всех нельзя, да и незачем. Загадочный Аптекарь сражается только с теми призраками, которые создаются людскими душами. Эти имеют Форму, Сущность и Желание, познав которые, Аптекарь может изгнать мононокэ и спасти людей... если успеет. Если еще останется, кого спасать.
Ему надо торопиться: большая семья погибла, замученная хрупкой слабосильной женщиной; над морем летают злые духи и сводят с ума моряков; на постоялом дворе слышны бесплотные шаги, и сами собой рассыпаются неваляшки-дарума. Он придет. Он спасет всех, кого сможет... и кое-кого из тех, кто заслуживает спасения. Таинственный Аптекарь может потягаться со многими аниме-мракоборцами – невозмутимый, как Гинко, харизматичный, как Алукард, стильный, как Ведьма Измерений. Женщины томятся, а мужчины злятся в его присутствии. Кто он такой?.. Но разъяснение всех тайн не идет на пользу хорошему кайдану, правда? пусть что-то останется за пределами понимания.
Классические японские ужасы традиционно используют идею кармы (в дословном переводе «что посеешь, то и пожнешь») как сюжетную завязку. Некий человек допускает некую ошибку/совершает некий проступок, и... причем эта первая ошибка не обязательно должна быть непростительной! Жадность не прямо ведет к преступлению, эгоизм необязательно окажется причиной убийства. Распространенный прием: «нет плохих людей» в «Мононокэ» вывернут наизнанку: «нет хороших людей», вернее, нет людей безупречных. Из всякого человека обстоятельства могут вытрясти какой-нибудь постыдный мусор и смастерить из него мононокэ – всем на удивление, ему на погубление. И добро бы это были роскошные, яркие грехи – жгучее любострастие, вроде влечения к родной сестре, античная ненависть к врагу! Но нет, не тут-то было; чаще всего губят смертных трусость, своекорыстие, зависть и уязвленное самолюбие. Скучные, будничные грешата... Вот только если их своевременно не побороть, то из рядовых недостатков и понятных слабостей может вырасти такое Мононокэ, что мало/скучно/буднично никому не покажется... И тогда зритель (уже почти участник!) снова остается один на один с ужасом и красотой. Ужас содеянного, ужас вины – и красота наказания. Красота искупления и свободы от греха. Оттиснутая золотом.
